Петровское
Кто в Звенигороде не барин - тот в Москве не боярин. Старинная поговорка
К вечеру, когда ложатся косые тени, когда отчетливо выступают объемы зданий и древесных крон, когда все стихает и по реке далеко разносятся деревенские звуки, - в эту пору дня, чуть овеянную мечтательной грустью, особенно красиво и душевно-созвучно то, что представляют слова "русская усадьба". Есть места, бесконечно типичные и цельные, полные гармонических созвучий природы и искусства. Одно из этих мест - усадьба Петровское . О ней написана целая монография. Петровское начало безвременно оборвавшуюся серию книг "Русская усадьба". С него пусть начнется и эта прогулка по зарастающим дорожкам памяти. Пока еще живут в ней яркие образы, запечатленные картины.
Разросшиеся деревья на склоне холма, отражаясь в водоеме, полускрывают белый дом с нарядным портиком коринфских колонн под треугольным фронтоном. Задумчиво смотрится он в зеркало вод, повторяя в них свои благородные пропорции. Раскрытой рамы касается ветка липы, в угловой комнате кто-то играет на рояле, красные цветы в клумбе ярко освещены солнечными лучами. В парке гуще тени; незаметно переходят в рощу регулярные насаждения XVIII века. Прямая, долгая аллея ведет к беседке-ротонде над крутым откосом Истры. Отсюда на много верст открывается вид на луга, дальние деревни, села и усадьбы.
Патриаршее село Дмитровское, Уборы, старинное гнездо Шереметевых... Субботними вечерами спускается вниз по реке колокольный звон. Глухой, нескончаемо вибрирующий голос саввино-сторожевского колокола, торжественный и патетичный, точно из музыки Бетховена. После него долгая пауза. А потом, разносясь по воде то ближе, то дальше - колокола звенигородских церквей, собора на Городке. Перекликаются Введенское с Поречьем, звон подхватывают Аксиньино и Иславское, Уборы и Петровское, Усово и Ильинское - и дальше по течению реки, от усадьбы к селу - до самой Москвы.
С пригорка, где в зелени прячется беседка-ротонда, широкий вид. Здесь под высоким небом течет, извиваясь голубой лентой, быстрая Истра, здесь впадает около Петровского в Москву-реку, замедляя течение.
Среди этого типичного ландшафта традиционный, но здесь удивительно выисканный по своим простым формам, по дворовому фасаду украшенный колоннами старый дом, с тонким вкусом отделанный внутри. Особенно памятна голубая гостиная с крашеной мебелью XVIII века, с картинами старых мастеров и изящной росписью стен в синих тонах; продолжая анфиладу - коричневая гостиная с фамильными портретами, где во фресковых десюдепортах изображены были корзины с цветами. Дальше угловая, в розовых и палевых тонах дерева, обивки и бронзы. В одной из комнат висела чудесная воздушная акварель - портрет молодой женщины работы Изабэ - и стояла изящная импрессионистическая фигурка самой хозяйки, кнг. Л.В.Голицыной, отлитая в бронзе Паоло Трубецким. В Петровском никогда не было портретной галереи в собственном смысле слова. Но во всех почти комнатах дома находились масляные, пастельные, акварельные и даже скульптурные портреты. Они начинались хронологически с парсуны - изображения князя Прозоровского, опирающегося на палку, работы Грубе (1767). Дальше шли очаровательный медальон работы Васса, изображающий императрицу Елисавету, с которой нежными узами был связан гр. И.И.Шувалов, владелец Петровского в середине XVIII века. Любопытные картины какого-то не слишком умелого художника иллюстрировали сцены из путешествия фаворита по "чужим краям". Портреты работы Матвеева, художника - выученика итальянцев, пастели Барду и Шмидта, изображавшие П.И.Голицыну, урожденную Шувалову, и ее дочь, известную гр. В.Н.Головину, автора интереснейших записок, бюст Н.CD.Голицына работы Шубина, удивительно мягкий по выполнению, и его же работы бюст Екатерины II - таковы главнейшие произведения представленных в Петровском художников. Позднее в интимных комнатах верхнего этажа появились портреты представителей последующих поколений, акварели Шрейнцера и Гау в типичных окантовках с золотыми узорами по цветному полю паспарту...
Никогда не покидали старые вещи старого дома; портреты ушедших людей жили в привычной для них обстановке. Верно, в этом заключалась удивительная гармоничность Петровского. До последнего времени в усадьбе строго соблюдались и бытовые семейные традиции - в доме никогда не переставлялась мебель и не было в нем ламп - их всегда заменяли свечи.
Чудится еще - вечерами играли в доме куранты. Рассыпались колокольчиками четверти, башенными колоколами - часы, а потом нежными переливами старые, наивные позабытые пьесы, с четкими фразами мелодий и долгими каденциями; английским часам отвечали другие, в гостиной в стиле Louis XVI своим серебряным звоном - а за ними другие, бронзовые. Потом колокол церкви, и снова часы в доме, часто отбивающие удары, точно заждавшийся голос, и снова молчаливая тишина бесшумного течения времени. Часы отмеряли месяцы, годы и десятилетия и внезапно, как сердце, перестали биться. Но одно [нрзб.] удержало искусство.
На московских художественных выставках промелькнули в десятых годах интерьеры Петровского в чуть смазанных, подернутых мечтательной дымкой картинах А.В.Средина."Le Poete des interieurs" - называли когда-то парижане русского художника, запечатлевшего в своих картинах, нежных, как пастель, красивое умирание старинных усадьб. Эпилог этой уходящей культуры мастер сумел передать в своих работах, передающих виды Петровского, Белкина, Павловска, Кускова, Архангельского, Полотняных Заводов, тот аромат старины, который, как у цветов, увядающих и поблекших, наиболее силен перед смертью. 1917 год грубо оборвал этот медленный, неизбежный процесс умирания усадьбы. Художник-поэт пережил эту дату, определившую и его трагическую обреченность. Глухой, измученный невзгодами, он доживает свои старческие дни в убогой мансарде Парижа.
Сбоку от главного здания стоял флигелек с колоннами - типичный "Ааринский домик", прямо готовый для декорации. La maison de l'oncle Jean - называли его; здесь доживал свои дни старый князь Голицын, владелец Петровского.
Старинные хозяйственные службы, очень красивые по своей архитектуре, придавали усадьбе вид настоящей и цельной домовитости. Более древняя по своим формам барочная церковь конца XVII века в виде четырехлистника соединялась с домом каменной дорожкой. Тускло, борясь с сумраком, горели восковые свечи перед темными стародавними ликами икон; в почти пустом храме повторялись веками скованные слова молитвы.
Точно подчиняясь общему классическому стилю усадьбы, церковь спрятала в кольце полуторасталетних лип свои барочные формы, правда, скромные, приглушенные еще побелкой. Неподалеку, в конце извилистой дорожки, обсаженной акациями, теми акациями, что заменяли в России виноград и вьющуюся розу Италии, еще цела была турецкая беседка, порождение барской фантазии, верно, исполненная крепостной рукой. Эта беседка на высоком берегу Москвы-реки была расписана по потолку и столбикам солнцами, звездами, лунными серпами и прихотливыми арабесками. Она вносила забавную черту экзотики во всю строго классическую архитектуру Петровского. Так было летом 1917 года. В 1920 году усадьба стала неузнаваемой.
Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов. Дом в Петровском бьи занят детской колонией; в вестибюле, отделанном искусственным мрамором, чудесно расписанным гризайлью, валялась разбитая мебель, но еще висел чудесный стеклянный екатерининский фонарь. Ведь люстры - последнее, что расхищается, - не легко снять их и трудно увозить - да и никчемны они в "новой" жизни. В коридоре верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах. Сваленным в груду архивом топили печи - а среди бумаг ведь были здесь и карты, оставленные некогда пощадившими Петровское наполеоновскими маршалами с их отметками и автографами. Во всех комнатах царила мерзость запустения.
Потом книги вывезли. Их вывозили из усадеб сотнями и тысячами ящиков в Москву и Петербург, в губернские и уездные города, где, никому не нужные, разрозненные, потерявшие свое лицо, лежали они грудами и штабелями в музейных кладовых и библиотечных подвалах. Старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям на дорожках парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах.
Последнее впечатление от Петровского еще через несколько лет. В доме, все еще наружно прекрасном, таком близком по строгости стиля к постройкам Кваренги, уже прочно обосновался санаторий. Все росписи, за исключением наддверных, были бессмысленно забелены. Около дома выросла деревянная пошло-дачная терраса-столовая. Турецкая беседка уже не существовала, обезглавленной, лишенной купола оказалась ротонда над Истрой. Сотни ног дочиста вытоптали траву в куртинах. От старого Петровского ничего не осталось. Вместо рояля назойливо взвизгивала гармонь в развинченно-ухарских руках. Новый быт еще не создал, разрушив старые, свои собственные эстетические и культурные ценности.